Борис Михайлов про серію “Якби я був німцем…”

Август 1994 года, по телевизору выступает Ельцин: он в Берлине на празднике по поводу вывода советских войск из Германии. Звучат марши, на фоне которых он произносит главную фразу послевоенного существования: “Мы любим немецкий народ, но мы не любим фашистов”. Эта фраза после распада Советского Союза, падения железного занавеса и открывшегося нам мира и Германии (!), становится по-новому актуальной.

Я недавно приехал из Берлина у меня там было уже несколько выставок. Знакомая вышла замуж на немца и собирается уезжать Германию, и многие наши женщины хотели бы тоже так уехать.

К нам часто приезжают и гостят немецкие друзья… Пришло другое время: новые государства, новая история, образы из советского кино уже не так работают, новое время “требует” отойти от прошлого. Идёт поиск новой идентичности (в 1992 году ездил на Форум в Грац с лекцией* об “Идентичности”). И есть моя память:

… мы с мамой вдвоём, мне страшно от её непроходящей паники. Мама очень боялась, но мы успели. И в октябре 41 года одним из последних поездов от завода им. Малышева, на котором она работала, мы в товарном вагоне уезжаем в Киров. Через пару недель в Харьков вошли немцы.

… Домой мы вернулись через три года. И я видел пленных немцев, которых вели по улице Красина, совсем недалеко от нашего дома. Десять лет после войны пленные немцы работали на восстановлении разрушенного Харькова…

… “Папа украинец, мама еврейка” написал я на автобиографических фото в 1982 году, в 1987 году показал их на групповой выставке во Дворце студентов Харьковского политихнического института.

… “Перестройка”: многое открылось, печатается много закрытой раньше информации и документов, в том числе о войне — шокировавшее всех напоминание о секретной части мирного договора с Германией (пакт Молотова–Риббентропа). А я помню и открывшуюся с оттепелью информацию.

1993 год:  к музыкальному фестивалю, посвящённому Мендельсону**, я иду в синагогу и снимаю серию портретов в профиль, снимаю себя… Я помню, как когда-то на какой-то станции, далеко на Урале, мальчишки дергали меня за нос и спрашивали: «ты москвич или еврей?»

Есть побудительный момент — речь Ельцина, — и есть момент, в котором как бы всё сходится — и память, и личные реакции (на пакт и т.д.) — это новость про немецкую форму, которую можно взять для съемки. И появляются ассоциации, которые приходят из памяти, из культуры, из кино и из жизни.

У нас дома появился рюкзак с немецкой формой. Друг, Сергей Ильин, собирает военные униформы и я попросил его принести одну, чтобы попробовать в ней посниматься: “а был бы у меня другой профиль, если бы я был немцем?”

И я начинаю работу, в которой мне лично всё близко и я хорошо представляю, о чём хочу говорить: это было время перехода, и нужно было в нашем сознании сделать перевод одного понятия о немце в другое, поменять старые установки на полностью противоположные, как требовала диалектика жизни. Маневрируя, как по минному полю, между вехами исторической памяти, нужно было, отдав дань прошлому, его преодолеть, чтобы перейти к настоящему.

Идеи рождаются в одной голове, но хорошо, когда рядом есть единомышленник — Вита загорелась этой темой, которая тоже ей была близка:

брат у неё  родился в Потсдаме, её папа, полковник, после войны 10 лет служил в Германии, а мама 4 года была в оккупации.

Она бурлила идеями, которые я старался перевести в фотографию. Она подсунула мне томик Гёте, из которого я взял цитаты о “бескрайности природы” и “страсти не нарушу”***, оттуда пришли и мысли о болезни Гёте. А к моему возвращению из поездки в Нью-Йорк приготовила картинку “вы служите , мы вас подождём”.

Мы снимаем друг друга, снимаемся вдвоём — эти картинки в итоге стали “у постели больного” и “последними днями Гёте”.

 

Я готовлю надписи к фотографиям, которые рассказом должны были связать отдельные картинки в серию, как уже было отработано в Вязкости и Неоконченной диссертации.

В разных сериях тексты работали по-разному: поначалу они тавтологически повторяли увиденное, потом они стали поэтическими и более глубокими, переходящими в размышлениям о жизни и фотографии, к которым добавились и цитаты.

В надписях, которые готовил к этой серии было и повторение увиденного, и поэтические цитаты, и размышления, но главное — было то, что все они работали на двойственности: двойственности самого высказывания и двойственности текста и визуальности.

Часто надписи придумывались к уже сделанным фотографиям,но были фотографии , которые шли от текста, как, например, две первых, с которых серия и началась: “жизнь на коленях” (о прошлой оккупации ) и “стояли бы на цыпочках” (о нынешней жизни, о любви). Обе надписи возникли у меня сразу и сразу как бы очертили границу всей серии: всё, что было нужно, должно было как бы поместиться между этими двумя полюсами.

Первые пробы были с другом, который дал форму — фото «жизнь на коленях». Я также снимал друзей и знакомых, которые приходили в гости. Выбирал фотографии из семейного альбома, которые подходили по теме: “цветок как у Дюрера”, “милые секреты”.

Первые пробы (с Сергеем Ильиным)

Жена брата (“с дюреровским цветком”)
Одноклассница дочери (“никто не погиб”)
К нам приехала Инка (“про секреты”)

После проб с Сергеем Ильиным продолжил съемку с Сергеем Братковым: он часто бывал у нас дома. Из-за его актёрских способностей, что иногда мешало, он переигрывал, изображая немца героя или врага — я же искал человека. Работать с ним было легко — он хорошо подхватывал идеи. Позже присоединился Сергей Солонский: без него не было бы такого триптиха как “Духовная фотография”, сняла который Вита.

Сентябрь 1994 года: мы едем загород переснимать картинки с козой — из-за бракованной плёнки пропали хорошие кадры. Во время этой поездки сняли “когда в бескрайности природы” и “молчи, я страсти не нарушу” — фотографии, которые для меня отражали глубину немецкого духа, воспетого Тангейзером. Тогда же сняли и фотографии “Жизни на коленях”, которые оказались лучшими из всех сделанных до этого проб.

Это было место, где жила сестра знакомого художника. Коза была её, и она очень боялась, что после съемки у козы от стресса пропадёт молоко.

Когда же собрались ехать домой, оказалось, что вернуться в Харьков в тот вечер мы не сможем: из-за неуплаты долгов железной дороге отключили электричество. На бумажке, прилепленной к стеклу билетных касс, было написано “Электричек не будет!”

Веерное отключение — это когда вечером дома нет света и течёт холодильник, а если электроплита, то нельзя и чайник нагреть. Но мы не представляли, что без света может остаться железная дорога…

Всей компанией мы идём несколько километров к родителям Браткова, которые живут недалеко, и там ночуем.

Утром я встаю раньше всех… Сад! Солнце! …На земле, как на кадрах из фильма Довженко****, лежат яблоки! Под деревьями — корзины с яблоками. Я бужу остальных, зову в сад… и говорю, чтобы быстрее раздевались! Серёжа в панике — что скажут родители? Все в панике, но я настаиваю: я знаю, что упускать такой шанс нельзя!

Я высыпаю яблоки из корзин и первым начинаю раздеваться. Раздеваются и Серёжи. Вита бежит в дом разговаривать с родителями — она их хорошо знает, у неё особенно добрые и тёплые отношения с Серёжиной мамой. Волнуясь от стыда и страха, она как –то уговаривает их не выходить из дома, говорит, что мы получили заказ на иллюстрацию Библии, a потом возвращается к нам и мы снимаем вполне библейскиe сцены.

 

Почти иконный триптих “духовная фотография”, можно сказать, получился случайно — ходили бы в тот вечер электрички, мы бы не заночевали в Южном. И не было бы такого утра, яблок и такой возможности для съемки.

Встать, когда весь дом ещё спит, пойти в сад, увидеть, почувствовать, поднять всех и снимать — это было бы невозможно, если бы мы просто приехали в гости.

Случайность важна в творчестве! И надо ещё, если она выпадает, уметь ее не пропустить. Фотограф и жив, пока случай ему помогает!

Я снимаю, печатаю пробы, отбираю работы. Если я в кадре, то снимает Вита. Иногда снимает Солонский. Снимают мной разработанные сюжеты.

Из сотни напечатанных проб было отобрано 30 фотографий. Отбор картинок для меня диктовался важностью затрагиваемых вопросов.

Двигаясь, как по лезвию бритвы, я старался балансировать между памятью и прощением: “… никто не погиб…”, “… мыл бы я еврейку?”, “…бревно в чужом глазу…”, “… был бы у меня другой профиль…?”

Я уже много лет в своей фотографии занимался исследованием советского подытоживание советского было моей главной темой в фотографии. Вывод советских войск из Германии был завершением советского, и ельциновское выступление меня сильно завело” на работу.

Эта серия связана с моей личной памятью, с моим личным пониманием и с новым мироощущением. Она это продолжение отражения реакции в моей фотографии на социальные и политические изменения в жизни.

Съемка напоминала любительское кино, в котором все участники были моими друзьями или знакомыми. Все они были моложе меня лет на 20-25, не обременённые личной памятью и гражданской ответственностью. Все охотно принимали участие в этих съемочных хэппенингах.

Двое из участников были фотографами. По-дружески стараясь помочь им, и из желания иметь на выставках рядом, как у музыкантов, свой коллектив, добавил их имена, когда договорился о выставках

Сергей Братков: до того как пришёл ко мне, не имел своего фотографического поля. Он пробовал себя в живописи, но без специального образования у него там не очень получалось. У Сережи были хорошие данные, и я, не видя тогда больших перспектив в живописи, толкал его в фотографию. И уже работая со мной, у него стало появляться фотографическое поле, которое он постепенно стал нарабатывать.

В 1991 году, на харьковском фестивале «Сотис -Фото», была показана работа, которую он сделал по моей разработке — «Посылка»: бетонный куб с замурованными в нём фотографиями.

Сергей Солонский: занимался очень красивой эстетической фотографией.

И никто из них двоих тогда ещё не интересовался и не снимал ни социальную, ни реальную фотографию. Точно также чуждой им обоим тогда была моя активно–агрессивная игра с обнаженностью. Оба, как мне казалось, были тогда относительно свободны, не очень знали что делать (во время переходных периодов художники в Харькове теряли ориентиры) и оба с удовольствием работали со мной .

Разговорами и работой я вводил всех в своё поле: у меня уже был сделан весь “советский” пласт, в котором был отработан андеграунд (с его двойственностью), и был определён средний советский человек и версии его жизни. Уже был отработан метод параллельных ассоциаций, через который я по замеченным на пляже в Бердянске американизмам сравнивал нашу визуальность с американскими фотографиями времени Великой депрессии. Уже были сняты классически-документальные Соляные озёра, соответствующие советской реальности; были сделаны У Земли и Сумерки, касающиеся исторических изменений, памяти, войны. Уже было три серии с текстами и были серии Бутерброды и Сюзи и другие, с элементами активной мужской и женской обнаженности. И уже были Лурики и Соц-арт, соответствующие культурным советским кодам. Уже были сексуально–эстетические Календари и Я не Я; и был Крымский снобизм, в котором была игра и позирование “чужой жизни”. Уже было много разных наработок и методик. В русле фотографии у меня было уже большое моё фотографическое поле и было уже много выставок, в том числе в МоМА (Нью-Йорк), Карнеги музей (Питтсбург), МІТ (Бостон).

Я очень рад, что работа получилась, и что получилась такой! С другими она была бы другой… И это не про лучше или хуже — это про другое… И я рад, что смог сразу договориться о выставках и что получилось сделать книжечку!

А если бы серия не получилась? В моей жизни, арт жизни, ничего бы, наверное, не изменилось, но было бы жаль, если бы не получилась.

Это было хорошее время дружбы и чистых отношений (на выставки поехали все)!

Вся серия это артистический-диалектический комментарий, сделанный на поле моей свободы к разделённому на две части высказыванию Ельцина: мы ненавидим и мы любим…

 

Постскриптум : 

В продолжении общей разработки «немецко-культурной» части проекта Гёте-Дюрер-Ницще у Сергея Браткова хорошо получилась фотография Вагнера, сексуально–скромно “заторчавшего у рояля”, в книжку которая не вошла. И не получились фотографии с “выкручиванием лампочек в подъезде” и с “катанием на запряженных в сани родителях”, т.к. они сильно влипали в старые образы советского кино.

Сергей Солонский повёл на съемку в Музей природы, к чучелу свиньи, о которой ходили легенды, что она была очень большой, и что в годы оккупации возле неё любили фотографироваться немецкие солдаты. Фотографии своей чрезмерностью для серии не подошли, но это был хороший опыт, который расширял поиск возможностей для съемки.

 

(записала Вита Михайлова)

 

 

* Текст к лекции: “Идентичности”, 1992 год.

**  из Посвящения Мендельсону, 1993 год.

Из Немецкого портрета, 2008 год

*** Первая цитата — “Когда в бескрайности природы” — из перевода А. Ревича “Zahme Xenien VI” Гете. Вторая цитата — “Я страсти не нарушу” — по всей видимости, несколько трансформированный кусок перевода Б. Пастернака песни Миньоны из “Годы учения Вильгельма Мейстера” (1795–1796), начинающейся строкой “Сдержись, я тайны не нарушу”.

**** фильм А. Довженко, “Земля”, 1930

You cannot copy content of this page